Том 5. Литургия мне - Страница 182

182

Лишенную красы,
И там в мечтах проводит
Безмолвные часы.

Известна нелюбовь его – вероятно, вследствие тех же мотивов – к Солнцу, олицетворяемому им в Змие, жестоком и коварном:

Один царить он хочет
В эфире голубом,
И злые стрелы точит,
И мечет зло кругом.

Устами Елисаветы он предсказывает грядущее исчезновение злого светила. «Оно погаснет, – оно погаснет, неправедное светило, и в глубине земных переходов люди, освобожденные от опаляющего Змия и от убивающего холода, вознесут новую, мудрую жизнь».

Очень характерно для «творимого» стихотворение, по наивной простоте своей напоминающее примитив:

В бедной хате в Назарете
Обитал ребенок Бог…

«творивший» из кусков глины «крылатых голубей». Заключительные его строфы:

О Божественная Сила,
И ко мне сходила ты,
И душе моей дарила
Окрыленные мечты.

Созидающему в «часы раздумья» поэт советует:

Оставь селенья, иди далеко,
Или создай пустынный край
И там безмолвно и одиноко
Живи, мечтай и умирай.

Здесь уместно сделать оговорку, во избежание возможного смешения понятий творимого и сотворенного, творческого. Под первым мы разумеем потенциальную власть воли творящего над вещами, глиной, из которой он творит образы, идеи, самую жизнь, под вторым – обычное комбинирование авторского материала.

В «творимом», безусловно, соучаствуют элементы мистического и фантастического. Без них невообразим полет, размах мечты. «В жизни должно быть невозможное», – восклицает автор уже в «Тяжелых снах». «В нашем мире, – цитирует Сологуб московский философский журнал, – не может быть устранено все неясное». И дальше – в «Навьих чарах»: «Кто знает, сколько темного кроется за ясною улыбкою, из какой тьмы возникло цветение, внезапно обрадовавшее взор обманчивою красотою, красотою неверных земных переживаний». – «Да, мы любим утопии, – сознается герой „Навьих чар“. – Читаем Уэллса. Самая жизнь, которую мы теперь творим, представляется сочетанием элементов реального бытия с элементами фантастического и утопического».

Наряду с отрицанием мира в его настоящем аспекте мы находим у Сологуба и утверждение мира, как такового, чрез посредство я – солипсическая теория, тесно связанная со всей философской концепцией автора. Я – утверждает весь мир в самом себе:

Я – Бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах.

Поскольку это удается Личности, постольку она принимает, утверждает мир. Вне Я – нет мира, нет ничего, не созданного им:

Я – все во всем, и нет Иного,
Во мне родник живого дня.
Во тьме томления земного
Я – верный путь. Люби Меня.

Разделяя во многом воззрения кантианцев, Сологуб также обусловливает бессмертное, вечное существование. Я, – то, что в религии называется будущею жизнью, – у Платона и Шопенгауэра – вечными идеями, у Ницше – вечным возвращением и т. д. На этот счет мы находим у Сологуба указания в предисловии к «Пламенному кругу»: «Рожденный не в первый раз, и уже не первый завершая круг внешних преображений…» И далее: «Разве земная жизнь Моя не чудо? Жизнь такая раздробленная и такая единая. Ибо все и во всем Я и только Я». Это то самое единое и самоцельное Я, с которым мы встречаемся в «Критике практического разума» и в воззрениях безвременно погибшего молодого философа Отто Вейнингера, у которого Я является единовременно и единым, и всем. «У сознавшего себя человека, – говорит Вейнингер, – ярко сознание бессмертия, неумирания своего Я».

На этом беспрерывном сосуществовании Я Сологуб полагает мистическую основу будущей социальной религии.

Я бросил вызов небесам,
Но мне светила возвестили,
Что я природу создал сам.

Личность, Я, стоит в центре мирового процесса. Только поместившись в этом центре, можно назвать себя Я, таковым.

Я создал небеса и землю
И снова ясный мир создам.

Вульгарный эгоизм, конечно, не имеет места в излагаемой системе мировоззрения; только Я, ответственное за весь мировой процесс, может по праву заявить: аз есмь. Весьма с этим схожи постулаты кантовской логики: «Я обязан отчетом только перед самим собой»… «Долг человека – смысл вселенной»… Относительно мировой центральности философы Возрождения думают приблизительно то же: «Вся природа заключена в известные пределы: но ты, человек, один на земле, предпишешь себе свой закон. Поставленный в середине мира, ты сам свободный, придашь себе вид, какой желаешь» (Пико Мирандола). В центральном Я находится точка равновесия мировых начал добра и зла, принятие и утверждение абсолютного да и абсолютного нет. Безусловно свободным Я может быть только при наличности равновесия всех мировых влияний, уравновешивающих любовь – ненавистью, веру – скептицизмом, наслаждение – страданием и т. д. Отсюда понятны экстатичность боли, мук и всех земных терзаний, воспеваемых поэтом.

Есть соответствие во всем,
Не тщетно простираем руки,
В ответ на счастье и на муки
И смех, и слезы мы найдем.

Еще в «Тяжелых снах» героиня находит «восторг в страданиях». В «Навьих чарах» Триродов объясняет ужаснувшей наших филистеров Алкиной: «Боль ужасна, но без нее скучна безоблачность жизни».

Вследствие этого уравновешенное Я движется только по законам внутреннего побуждения, – творчество его абсолютно свободно. То же и у Вейнингера: «Человек есть все, и потому он средоточие всех законов, и оттого он абсолютно свободен». Освобождение от закона Необходимости достигается уравновешивающим влиянием другого могущественного закона – Свободы. Человек, поставивший себя в центре мирового процесса, будет жить по законам творимой им воли, а не по законам исторической необходимости… Поэтому власть его над вещами беспредельна:

182