Том 5. Литургия мне - Страница 134

К оглавлению

134

– Не оставляйте мать, девочки.

– Папа, будь спокоен, мы будем с нею, – сказала Людмила.

– Поддерживайте ее, – говорил отец.

– Папа, ради Бога, береги себя, – отвечала Людмила.

Старградский сказал, улыбаясь:

– Помнишь, кто писал: «Я к пулям не хожу, а ты запрети им ко мне летать»?

В это время, поспешная и легкая, в кабинет вбежала Раиса.

– Папа, береги мой образок, – он спасет тебя.

Спасибо, Раиса, твой образок всегда со мною. Ну а ты, самая умная, что скажешь мне?

Александра покраснела, стала перед отцом на колени, поцеловала его руку и сказала:

– Что смею сказать? Ты сам знаешь. Я буду за тебя молиться.

– И я, папа, – сказала Раиса.

По ее лицу текли радостные слезы, и когда она рядом с Александрою склонила свои колени перед отцом, она казалась легкою, белою и почти бестелесною. И такою светлою, что невольная зависть вошла в сердце Людмилы.

Старградский говорил Раисе:

– Знаю, милая, что ты будешь за всех за нас молиться.

XXII

Вечером в тот же день Буравов сидел в гостиной у Екатерины Сергеевны. Сестер не было дома. Они ненадолго ушли куда-то.

Слова незначительного разговора перемежались минутами взволнованного молчания. В большом волнении они смотрели друг на друга. Наконец Буравов тихо сказал:

– Катя, наконец я буду с тобою долгие дни. Прости, но я рад.

Екатерина Сергеевна смотрела на него испуганными глазами. Шептала:

– Сердце мое, сердце мое! Как оно бьется!

Буравов целовал ее руки и говорил:

– Оно хочет счастия, оно ждет радости.

– Счастия, радости! – повторяла Екатерина Сергеевна.

Какие слова! Точно из старой, забытой сказки! Теперь, в эти великие грозные дни, слова о личном счастии, о маленькой, уютной радости! Какая боль! Неужели он не знает, что теперь не надо говорить об этом? Или он, такой умный, такой мудрый, знает лучше?

Он повторял:

– Мы будем вместе, мы будем счастливы.

Как можно этому поверить? Словно испытуя свою душу, Екатерина Сергеевна тихо говорила:

– Нет, нет! Он будет сражаться, он будет в смертельной опасности, – как я могу в эти дни думать о счастии!

Буравов тихо покачал головою. О, эти женщины! Он всегда умеют создавать неожиданные препятствия. Он с ласковым укором говорил:

– Разве мужу твоему надо, чтобы мы сами отбросили от себя сладкие минуты счастия?

Звякнул в передней колокольчик. Послышались голоса девушек. Екатерина Сергеевна пугливо смотрела на дверь. Буравов встал и задумчиво ходил по комнате.

XXIII

Вошла Раиса. Она была в беспокойном, нервном настроении и казалась слишком веселою. Шаловливо сказала она Буравову:

– Не думайте, что я поеду с вами.

– А как же? – спросил Буравов.

– Спрячусь в погреб, и вы меня не найдете.

– Как же не найду, если вы сами сказали, что спрячетесь в погреб?

– Да, но я ведь не сказала, в какой погреб. А потом – к отцу Григорию.

Мать смотрела на Раису, укоризненно покачивая головою. Буравов сказал досадливо и наставительно:

– Блаженная Раиса! Не разберешь, шутите вы или говорите серьезно. А разве можно шутить в такие значительные дни? Теперь надо работать.

– И молиться, – тихо сказала Раиса.

XXIV

Через день выехали. Автомобиль, купленный Буравовым, оказался поместительным и сильным. Но ехали не так скоро, как бы хотелось. Дороги были очень плохи. Недаром потом немцы жаловались, что русские пять лет, готовясь к войне, портили дороги. Не раз приходилось останавливаться для починок. Трудно было доставать бензин. Быстрой езде мешало и то, что дороги были загромождены обозами и людьми. С пограничных местностей бежали обыватели, напуганные разговорами о германских жестокостях, а немало было и таких, которые и сами испытали все ужасы тевтонского нашествия. Бедные люди, среди которых было много евреев, тащили кое-какой, спешно захваченный скарб, кто на телегах, кто на тележках, тачках, кто на своих собственных спинах. Шли и ехали испуганные, плачущие люди, кое-как одетые, и плачущим гвалтом их стонали и теснота дорог, и околодорожные просторы неубранных полей.

Сколько рассказов наслушались! Самых невероятных и ужасных. Сколько разных людей видели!

Останавливались то в харчевнях, то в гостиницах, то на вокзалах, то просто в чьем-нибудь гостеприимном доме. На каждой остановке приходилось раздавать деньги и пищу голодным детям с ужасными, жалкими и жадными глазами.

Везде, где проезжали, было тревожное настроение. Граница была близка, и везде ходили слухи, что русская армия, повторяя двенадцатый год, отступит в глубину страны, чтобы приготовить врагу гибель. Счастливыми считались те, кто мог бежать далеко-далеко, дальше черты оседлости. Но не всем было дано и это жалкое счастие.

Наконец в маленьком уездном городке застряли основательно, дня на три: автомобиль надо быпо чинить. А отъехали едва верст шестьдесят. Поместились, очень тесно, в гостинице, но почти все время проводили то на улицах города, то в буфете вокзала.

Иногда расспрашивали, иногда пассивно слушали отрывки тревожных разговоров. На вокзале говорили про разрушение немцами пограничного русского города.

– Провокаторский выстрел!

– Просто с перепугу сами своих жарили, за русских приняли.

– И разрушили почти весь город.

– Ну на это только немцы способны.

События уже сделали людей доверчивыми к страшным слухам.

Буравов озабоченно повторял:

– Что вы поделаете с этим народом! Этот ужасный, угрюмый человек говорит, что раньше, как завтра, автомобиль не будет готов.

134