Том 5. Литургия мне - Страница 173

173

Громадный каменный дом, на который взглянешь и сразу становится скучно и томно, и дивишься, как могут люди жить в таком сером, грязном, скучном остроге. Преувеличенно-грубые дворники у ворот и на дворе. Ненужная неряшливость на этом дворе, уныние каких-то ржавых, безграмотных вывесок. Лестница, точно нарочно, чтобы дразнить и мучить, смрадная, темная и скользкая. И так долго поднимаешься в ее нескончаемом смраде до пятого этажа. Дергаешь медную ручку звонка, – и она погнутая и поломанная.

Звякнет звонок за дверью. Шаги за нею. Утомленно-ласковые глаза домашних.

– Ну что?

Ах, что сказать!

– Ну, ничего, все благополучно. Была там-то, видела то-то.

Квартира с рыночною, дешевою мебелью, к которой привыкли и которая потому мила. Ах, все такое привычное, – и это смрадное томление на лестнице, и это чадное томление из кухни, где ворчит на что-то глупая, грязная и злая кухарка, и это тихое томление дома, в защите стен, всегда унылых, в бедном уюте домашнего очага!

Ряд милых, утомленно-бледных лиц, и на каждом напряженное выражение бодрости, словно говорящее:

– Ничего, что ж, жить можно.

Или еще:

– Сыты, одеты, обуты, – чего же больше?

Чего же больше!

Мать, – у нее молодое лицо, седые волосы, бодрая улыбка, усталые глаза. Шутливая жалоба:

– Нынче и рождаются мало…

Мама – акушерка: практики почему-то меньше, чем в прежние годы. Шутит:

– Скоро совсем рождать перестанут.

Когда же позвонятся и войдет озабоченный чей-то муж, торопя, она оживится, соберется живо, захватит свой большой черный саквояж с набором акушерских инструментов и исчезает со словами:

– Ну, детки, я в поход. Уж вы тут сами как знаете, без меня справляйтесь.

Мама уходит с преувеличенной бодростью, отчетливо постукивая по стертым ступенькам лестницы сбитыми на бок каблуками сильно поношенных башмаков.

Старшая сестра, Евгения, замечает скептически:

– Судя по лицу и вообще по внешнему виду этого господина, больше двадцати пяти, много тридцати рублей не дадут. А заставят ходить все десять дней по два раза. А капризов сколько у таких женщин, какими бывают жены у этих людей!

Евгения служит в торгово-промышленной конторе братьев Луцкер. Занимает она там положение маленькое и подчиненное, так что ей дают много работы и мало денег и заставляют высиживать много часов. Но так как она видит много людей разных положений и состояний, то она считает себя большим знатоком человеческой души и потому очень любит делать заключения о людях по их внешнему виду и по их манерам. Она безошибочно определяет, что человек, приходивший сейчас за их матерью, служит приказчиком в галантерейном магазине и получает не более восьмидесяти рублей в месяц жалованья.

Маргарита бледно улыбается и отвечает Евгении:

– Мама умеет с ними ладить. Может быть, и больше дадут.

– Жди! – с обычным своим скептицизмом отвечает Евгения и опять погружается в чтение взятой из библиотеки по пятому разряду истрепанной книжки, – какого-то переводного романа.

Братья – гимназисты Константин и Иннокентий, проводивши маму до нижней площадки, весело топоча сапогами, вбегают с громким смехом, и после короткой возни вдруг стихают, точно смущенные чем-то, словно окунувшиеся в тяжелые волны унылости и томления, и садятся за уроки. Они прилежны и учатся с остервенением, чтобы поскорее добраться до дипломов, работы и денег, которых здесь всегда не хватает не только на разные скучные необходимости, но даже на сладкое, веселое и смешное.

Константин вздыхает и говорит, ни к кому не обращаясь:

– Из маминой получки обязательно чтобы халвы купили.

– Давно уж халвы не было, – с таким же вздохом говорит Иннокентий и, подумав немного, продолжает:

– Вот аэроплан я видел на днях. Вот бы нам купить.

Евгения отрывается от чтения и сурово говорит:

– Размечтались! Лучше у матери попросите на сапоги Константину, когда будут деньги, а то у него скоро сапоги каши запросят.

– Сапоги сапогами, – уныло говорит Константин и умолкает, не кончив.

Тяжелое облако уныния окутывает всех. Мальчики уныло наклонились над своими учебниками, и лица у них такие же бледные, тощие, постные, скучные, как у обеих сестер. Евгения читает, опираясь локтями на стол и уткнувшись лбом в ладони скрещенных пальцами рук.

Маргарита подходит к стене, где висит портрет третьей сестры, Екатерины. Она весною умерла от чахотки. Маргарита думает, что скоро и у нее «разовьется», как говорит Евгения, чахотка. Припоминает ее же слова: «на почве переутомления и хронического недоедания». Маргаритины губы слабо улыбаются, а по ее плечам и спине пробегает холодок внезапного ужаса.

Нет, этого не может быть. Их билет выиграет.

И Маргарита быстрым усилием воображения и испуганной воли направляет свое внимание к привычным ее мечтанию картинам иной, светлой, радостной, счастливой жизни.

Южное море, которое она видела только на картинке, плещется у ее ног. Волны его теплы, и цвет их – цвет лазури. И лазурное небо безоблачно смеется весело смеющимся волнам и нежно-хрупкому песку на морском берегу. Все насквозь светло и лазурно, – и где же вы, унылые тени бессилия и тоски? Все насквозь светло и лазурно, – и море, и небо, и воздух, веющий сладкими ароматами цветов, которые так прекрасны и у которых такие благоуханные имена. Маргарита не знает их имен, но знает, верит, что обольстительный звук этих имен соответствует очарованию их легких венчиков и их опьяняющего, погружающего душу в сладостное самозабвение запаха.

173