Том 5. Литургия мне - Страница 170

170

– Смертный приговор злодею. Подпиши, царица.

И видит Сусанна злодея. Бледный мальчишка в лохмотьях, похожий на воришку, которого недавно поймали на рынке и били. Он смотрит на Сусанну, и глаза его молят и плачут.

Чьи-то ледяные руки под багряницею обшаривают Сусаннины плечи.

– Это – злодей? – спрашивает она.

– Злодей, – страшным голосом отвечает судья.

– И его казнят?

– Голову с плеч.

И уже палач в красной одежде подходит, а злодей падает на колени, дрожит и воет.

Чей опаляющий огонь льется на Сусанну и откуда? Не золото ли ее короны растопилось? Не самоцветные ли каменья текут по телу яркими пламенами?

Вскакивает Сусанна, вопит неистовым голосом:

– Не хочу быть царицею.

И бросается вниз. Как волна плеснула, – раздалась толпа. Как стекло разбилось, – зазвенели смех и плач.

«Где же я?»

Открыла глаза Сусанна и увидела себя на больничной койке.

IV

Все вокруг бело, тихо, чисто. Сусанна лежит на спине и смотрит на высокий, белый потолок. Потом опускает глаза, видит ряд кроватей, слышит тихий говор. От дверей идет кто-то высокий и смуглый, – Георгий!

Сусанна улыбается и говорит тихонько:

– Ну что, пришел? Думаешь, генералом сделаю?

Звенит ложка о стекло, – девушка в белом балахоне приподнимает Сусанну, поддерживая под подушками голову ее, и вливает ей в рот сладковато-горькое лекарство.

Сусанна морщится и говорит:

– Спасибо, сестрица.

Георгий садится на табурет у ее ног, улыбается ей так, что Сусанне вдруг становится радостно, и говорит, подмигивая девушке в белом балахоне:

– Что ж, Сусанна, хочешь быть царицею?

Сестра милосердия наставительно говорит ему:

– А вы ее поменьше спрашивайте, да и сами поменьше говорите.

Сусанна улыбается Георгию и говорит девушке:

– Ничего, сестрица.

И потом милому:

– Ну, что пристал! Побыла я в царицах, будет с меня, больше не хочу.

– Что так?

– А то. Думаешь, легко быть царицею мира?

– А разве трудно? Пей, ешь, веселись.

– Глупый, ничего не знаешь.

Помолчали. Георгий подвинул табурет поближе, пригнулся к Сусанне, спрашивает:

– А моею царицею хочешь быть?

Сусанне сладко-сладко, – и больно-больно. Она закрыла глаза. Слезинка на щеке блеснула и тихо покатилась мимо края нежно улыбнувшихся губ.

Тихо-тихо сказала Сусанна:

– Царицей себе меня ставишь, а держать будешь рабою. Пожалуй, уж и плетку на меня припас.

Георгий вспоминает, как рыжий англичанин здоровался с женою консула. Смуглый красавец берет Сусаннину правую руку в застегнутом у ладони на две пуговки белом тонко-полотняном рукаве и нежно целует эту большую, теперь бледную, но еще с красноватыми, не успевшими отойти от работы пальцами. Говорит:

– На руках носить буду.

Сусанна слушает и улыбается. На душе ее рай, а в сердце поет яркоперая птичка.

Но Сусанна еще слаба. Она закрывает глаза. В ее ушах шум. Ей снится, что это шумит, по камням мутно-белою прядая пеною, горная речка. Там, где она разлилась пошире, от порожка до порожка, можно перейти на ту сторону. Георгий берет Сусанну на руки и входит с нею в воду.

– А на том берегу что? – спрашивает его Сусанна.

– Увидишь, – отвечает он.

Голос его звучит бодро, – голос сильного мужа. Вода мчится быстро и бьется о его сильные нагие ноги. Сусанна знает, что не одолеет его волна, что он выйдет с нею на берег. Но ей все-таки страшно, и тихо-тихо спрашивает она, к его уху наклоняясь:

– Что там, жизнь или смерть?

– Узнаешь, – отвечает он, нежный и суровый, милый друг. Улыбается Сусанна и засыпает крепко. Девушка в белом балахоне говорит Георгию:

– Пусть спит. Еще слаба. Завтра придете, больше поговорите.

Солнышко

Молодая мать работала усердно и радостно и улыбалась. Четким почерком покрывались листы бумаги. Поджидала сына. Вот сейчас придет из гимназии светлый отрок, солнечный ее сын, Богом ей данный, зачатый в минуту великого счастья, упоения и восторга.

Они только двое. Она ушла от мужа года два тому назад. Почему, он понять не мог. Расспрашивал обстоятельно, прежде чем отпустить, – точный, внимательный был чиновник.

– Разлюбила меня? – спрашивал он.

Она пожимала плечьми, улыбалась.

– Не знаю, – говорила спокойным, чуть не скучающим голосом, – уж и любила ли когда-нибудь.

– Полюбила другого?

– Нет, никого у меня нет.

Он взволнованно ходил по комнате. Хотел сделать жене патетическую сцену, но сцены не выходило. И чувствовал в глубине души, что ему все равно, но что это ужасно неприлично.

– Ты подумала, что будут говорить?

– Подумала, – кротко отвечала она. – Да что думать, я твердо решилась.

Ходил, пожимал плечьми. Соображал что-то о деньгах.

– Если у тебя никого нет, то я не понимаю, чем ты будешь жить. Я не могу жить на два дома.

– Буду работать. Не беспокойся, ничего зазорного не сделаю, твоего имени срамить не стану. Займусь работою вполне приличною. Я для этого достаточно знаю.

И ушла от мужа, взяла и сына с собою. Сына, конечно, ни за что бы мужу не оставила, ведь из-за сына и от мужа ушла.

Что больше вырастал мальчик, то яснее становилось для нее, да и для посторонних, их разительное несходство. Матери даже больно было видеть своего сына, ясное свое солнышко, рядом с этим чужим, холодным, ровным человеком. Ее солнышко, и этот начальник отделения!

И вот теперь они одни.

Мать посмотрела на свои маленькие часики, – скоро придет ее солнышко, – вложила лист рукописи в английский лексикон и подошла к камину подбросить дров.

170